6 января, день накануне православного Рождества Христова, отмечен в календаре особо. Не зря у него два имени: в быту 6 января чаще называют Рождественский сочельник, в Церкви — Навечерие Рождества Христова. Слово «навечерие» означает вечер накануне праздника, а бытовое название — «сочельник» — произошло от названия блюда из вареной пшеницы (или риса) с медом, которое в этот день для многих православных верующих становится единственной незатейливой пищей. Единственной, поскольку Рождественский сочельник — последний, самый строгий день Рождественского поста.
Рождественская елка, 1911 г. Фото: Альберт Шевалье Тайлер (1862 – 1925 гг.)
В народе существовала традиция: в Сочельник до первой звезды не есть. Логика проста: когда в Вифлееме родился Младенец Иисус, на Востоке зажглась новая звезда — об этом рассказывает Евангелие от Матфея. Вот верующие и старались не есть, поститься до того момента, как на небосклоне не взойдет первая звезда. «В Сочельник, под Рождество, — читаем у Ивана Шмелева, — бывало, до звезды не ели. Кутью варили из пшеницы, с медом; взвар — из чернослива, груши, шепталы… Ставили под образа, на сено. Почему?.. А будто — дар Христу. Ну… будто, Он на сене, в яслях…» Кутьей Шмелев называет сочиво, взвар — это крепкий отвар из чернослива, груши и сушеных абрикосов — они же «шепталы». Но главное в этом описании стола Рождественского сочельника — понимание, что наш пост — это наша жертва, наше приношение родившемуся Иисусу: сам не поем, а Богомладенцу эту пищу в ясли поставлю. Пост — это всегда приношение нашей любви Богу. Но, подчеркну, не есть до первой звезды было благочестивой традицией самого народа, церковный устав таких строгих предписаний не делал.
К Рождеству готовились заранее, Рождественский сочельник — апофеоз подготовки: в домах уже витало ожидание чуда, царила атмосфера любви, радости и тайны. Раньше, в отсутствии гаджетов и ТВ, эту атмосферу умели создавать. И неудивительно, что воспоминания о семейной подготовке к Рождеству, сам праздник, запечатлелись в памяти мемуаристов так живо и ярко.
«Елку украшали всей семьей. С утра в Сочельник на рояле, на столах и креслах, на подоконниках и даже прямо на полу появлялись легкие картонные коробки с гнездышками внутри, где в опилках, в стружках, в шелковой бумаге, в вате ютились райские птички, деды-морозы, девки-чернавки, яркие разноцветные стеклянные игрушки… причудливый, фантастический мир детского счастья, такой хрупкий и такой прекрасный, такой волшебно нереальный и в то же время теперь, через многие годы, кажущийся единственно реальным из всего, что было когда-то в жизни», — вспоминала в конце 80-х поэтесса Елизавета Рачинская. Ровесница века, пережившая все его потрясения и сохранившая на всю жизнь память о «светлом чуде семейного праздника»
Подготовка начиналась с Рождественской елки и похода на елочный базар. «Наше Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче, — рассказывал своему семилетнему французскому крестнику Иван Шмелев. — Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща. На Театральной площади, бывало, — лес… А снег повалит — потерял дорогу! Мужики в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках — будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами. Морозная Россия, а… тепло!».
К выбору Рождественской елки, к ее украшению было принято относиться серьезно. Вот что читаем у Анны Григорьевны Достоевской: «Федор Михайлович, чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток. Особенно он заботился об устройстве елки: непременно требовал, чтобы я покупала большую и ветвистую, сам украшал ее (украшения переходили из года в год), влезал на табуреты, вставляя верхние свечки и утверждая «звезду» на вершине».
Украшение лесной красавицы — целый ритуал. В одних семьях к изготовлению игрушек и развешиванию их на пушистых лапах-ветвях привлекали детей. В других елку наряжали взрослые, при закрытых дверях, стараясь сделать так, чтобы до Рождества дети ее не увидели. Анастасия Цветаева делилась: «Взрослые прятали от нас, детей, елку ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали ее увидеть». А вот в автобиографической повести Алексея Толстого «Детство Никиты» встречаем другую традицию.
«В гостиную втащили большую мерзлую елку. Пахом долго стучал и тесал топором, прилаживая крест. Дерево наконец подняли, и оно оказалось так высоко, что нежно-зеленая верхушечка согнулась под потолком. От ели веяло холодом, но понемногу слежавшиеся ветви ее оттаяли, поднялись, распушились, и по всему дому запахло хвоей. Дети принесли в гостиную вороха цепей и картонки с украшениями, подставили к елке стулья и стали ее убирать. Но скоро оказалось, что вещей мало. Пришлось опять клеить фунтики, золотить орехи, привязывать к пряникам и крымским яблокам серебряные веревочки. За работой дети просидели весь вечер, покуда Лиля, опустив голову с измятым бантом на локоть, не заснула у стола».
Вчитайтесь, с каким живым чувством вспоминает это изготовление игрушек старшая дочь Льва Толстого Татьяна Сухотина-Толстая: «По вечерам мы все собирались вокруг круглого стола под лампой и принимались за работу… Мама приносила большой мешок с грецкими орехами, распущенный в какой-нибудь посудине вишневый клей …, и каждому из нас давалось по кисточке и по тетрадочке с тоненькими, трепетавшими от всякого движения воздуха, золотыми и серебряными листочками.
Фото: Рождественское утро, 1916 г. Генри Мослер (1841 – 1920 гг.)
Кисточками мы обмазывали грецкий орех, потом клали его на золотую бумажку и осторожно, едва касаясь его пальцами, прикрепляли бумажку к ореху. Готовые орехи клались на блюдо и потом, когда они высыхали, к ним булавкой прикалывалась розовая ленточка в виде петли так, чтобы на эту петлю вешать орех на елку. Это была самая трудная работа: надо было найти в орехе то место, в которое свободно входила бы булавка, и надо было ее всю всунуть в орех. Часто булавка гнулась, не войдя в орех до головки, часто кололись пальцы, иногда плохо захватывалась ленточка и, не выдерживая тяжести ореха, выщипывалась и обрывалась».
Ну, разве не удивительно, с какой ясностью всплывают в памяти мемуаристов эти детские ощущения пальцев от прикосновения к шершавому ореху, который золотили более чем полстолетья назад?!! И отчего, через десятилетия, губы помнят ласковое прикосновение легких, тончайших лепестков золотой бумаги, которые ты, ребенок, отдуваешь, чтобы взять очередной?!! Просто воспоминания детства? Нет, атмосфера тайны, чуда и любви! Рождество!
«При украшении елки соблюдались раз и навсегда принятые порядки, — читаем в книге Елизаветы Рачинской «Калейдоскоп жизни». — В глубине, ближе к стволу, вешались сначала крымские яблочки, просвечивавшие сквозь темную хвою своими розовыми бочками; потом шли орехи, которые никогда не допускались выше середины дерева. Ствол и крестовина, покрытая ватой с блестками, опутывались золотыми и серебряными бумажными цепями и цепями из цветных леденцов. Внизу же вешались шоколадные фигурки зверей, птиц, детей и чудные печатные пряники с картинками, незабываемо вкусные, без которых не обходилось ни одно Рождество. Чем выше, тем елка становилась наряднее и ярче. На кончиках ветвей повисали блестящие стеклянные шары, покачивались, распустив хвосты, райские птицы; подняв паруса, куда-то в неведомую даль по зеленым хвойным волнам плыли сказочные корабли, летели ангелы, прижимая к груди миниатюрные елочки, веселые колокольчики на самом верху, вблизи лучистой Вифлеемской звезды, казалось, вот-вот зазвенят хрустальным праздничным звоном, а серебряные пушистые цепи и дрожащий, струящийся «дождь», наброшенный, как сверкающая сетка, поверх всего этого великолепия, превращали елку в какое-то сказочное видение, от которого трудно было оторвать глаз».
Украшения и подарки на елке — в память о дарах волхвов, которые те принесли родившемуся Христу. Звезда на вершине — символ Вифлеемской звезды. Горящие свечи — как наши души, горящие верой и любовью.
Готовили в сочельник и Рождественский стол. В России раньше было в ходу специальное слово, обозначающее вкушение скоромной, то есть непостной пищи по окончанию поста — слово «разговение», знакомое нам по русской классике. Так вот, разговлялись после Рождественского поста уже 7 января, после ночного праздничного богослужения с ночной литургией — Всенощного бдения.
Обязательным блюдом Рождественского стола была свинина — дома побогаче готовили поросенка целиком. В народе считали: велено свинину есть на Рождество в наказание! Иисусу Младенцу не давала спать в яслях — хрюкала. Потому и называется — свинья! В домах побогаче фаршировали птицу, пекли особые пряники в форме козы или коровы — козули — символ животных, которые в хлеву своим дыханием согревали Младенца Христа.
Подарки к Рождеству — отдельная история. Готовили их, конечно, не в сам сочельник, раньше. Но в Сочельник приготовления завершали и прятали под елкой, у крестовины, под белой простыней. Анастасия Цветаева вспоминает «золотые обрезы книг в тяжелых, с золотом, переплетах, с картинками, от которых щемило сердце» — фолианты дарили им с сестрой. А вот что рассказывает сын Льва Толстого Илья: «Запас наших игрушек пополнялся раз в год, на елке… В сочельник вдоль стены ставились столики с подарками: цветная почтовая бумага, сургуч, пенал, это почти всегда дарилось всем… Огромная кукла, «закрывающая глаза»… Детская кухня, кастрюлечки, сковороды, тарелки и вилки, медведь на колесиках, качающий головой и мычащий, заводные машинки, разные всадники на лошадях, мышки, паровики и чего-чего только нам не дарили».
Фото: Подготовка к Рождеству, 1896 г. Сергей Досекин (1869 – 1916 гг.)
Дети тоже готовили подарки, сделанные своими руками, дарили их родителям, детям победнее, которых приглашали в дом на Рождество.
В Сочельник к вечеру «бывало, ждешь звезды, протрешь все стекла. На стеклах лед, с мороза. Вот, брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь — звезды не видно? Видно! Первая звезда, а вон — другая… Стекла засинелись. Стреляет от мороза печка, скачут тени. А звезд все больше. А какие звезды!.. Форточку откроешь — резанет, ожжет морозом. А звезды..! На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые, живые, бьются, колют глаз. В воздухе-то мерзлость, через нее-то звезды больше, разными огнями блещут, — голубой хрусталь, и синий, и зеленый, — в стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды — звон-то! Морозный, гулкий, — прямо, серебро. Такого не услышишь, нет…
Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана, шапку, башлычок, — мороз и не щиплет. Выйдешь — певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, — так и осыплет треском. Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По улице — сугробы, горы. В окошках розовые огоньки лампадок. А воздух… — синий, серебрится пылью, дымный, звездный. Сады дымятся. Березы — белые виденья. Спят в них галки. Огнистые дымы столбами, высоко, до звезд. Звездный звон, певучий, — плывет, не молкнет; сонный, звон-чудо, звон-виденье, славит Бога в вышних, — Рождество.
Идешь и думаешь: сейчас услышу ласковый напев-молитву, простой, особенный какой-то, детский, теплый… — и почему-то видится кроватка, звезды.